Киммерийская крепость - Страница 13

Всё случилось, как всегда, тихо, мгновенно и незрелищно. Голова парня запрокинулась, и он медленно осел на песок, превратившись в нелепую кучку тряпья. Гурьев перехватил выпавший нож в воздухе, легко разобравшись в нехитрой конструкции, сложил и длинно-стремительным движением зашвырнул далеко в море. Отслеживая застывшую позу девушки и отмечая где-то на периферии сознания – девушка определённо заслуживает его вмешательства и даже неизбежно следующих за таковым неудобств, – он присел перед парнем и прижал палец к его шее, нащупывая пульс. Его частота и наполнение Гурьева вполне удовлетворили.

Он выпрямился и быстро оценил диспозицию: то, что осталось от одежды девушки, в качестве таковой использованию не подлежало в принципе, – разве что полотенце. О-о, взмолился про себя Гурьев. Это же просто плохо написано. Просто притянуто за уши и вбито коленом. Кто, кто сочиняет эти дурацкие сцены, – можно, я ему в рожу харкну?!

Однако тот, кто эту сцену написал, уже написал её, и переписывать в угоду утончённым литературным пристрастиям Гурьева вовсе не собирался. У него возникло подозрение, что даже смачный плевок мало что мог бы изменить в образовавшемся раскладе. Ну, решать что-то надо, вздохнул Гурьев. Значит, будем решать.

Переместившись в нужном направлении, Гурьев сам поднял полотенце и, набросив его на плечи девушке, подхватил её на руки и быстро, едва ли не бегом, направился прочь от места, где небольшая кучка тряпья у кромки воды не торопилась подавать признаков жизни. Девушка, резко выдохнув, обняла Гурьева за шею, прижалась к нему всем своим лёгким, сильным, тугим, горячим, вздрагивающим телом. Он даже едва не остановился – словно его пушистой лапой толкнули в грудь.

Он, в общем, относился к человеческим слабостям снисходительно. Ему, как никому другому, было отлично известно, какие процессы начинаются в организмах мужчин при появлении в поле их зрения таких вот девушек – с коэффициентом фертильности сто процентов с большим-пребольшим плюсом. Химия. И с ним самим это тоже происходило. Вот, – почти как сейчас. И, увидев покрытую мелкими гусиными пупырышками золотистую кожу на руке девушки, Гурьев осознал отчётливо и бесповоротно: с этого мига он отвечает за всё, что когда-нибудь случится с этим существом. Абсолютно за всё. Как же это опять меня угораздило, с неожиданной злостью подумал он.

Метров через пятьдесят Гурьев остановился и осторожно опустил девушку на землю, придерживая полотенце у её горла и не давая материи соскользнуть. Девушку всё ещё колотила нервная дрожь, но вместо мертвенной бледности на лице её, как он успел заметить, полыхал гневный румянец, и это могло Гурьева, в общем-то, только радовать. Он не делал никаких попыток отстраниться, и девушка, снова потянувшись к Гурьеву, уткнулась лбом ему в плечо и расплакалась – по-настоящему.

На этот раз Гурьев ни имел ничего против слёз – как признака наступающей эмоциональной разрядки:

– Ну, всё, всё, хорошая моя, – ласково произнёс он, осторожно проводя ладонью по спине девушки. – Всё. Всё позади.

– Я испугалась, – всхлипывая, пробормотала девушка. – Ужас просто, как я испугалась. Я ведь думала уже…

Гурьев прищёлкнул языком, не давая ей договорить:

– Не надо. Я же сказал – всё позади.

– Я бы с ними до последнего дралась. До последнего, – и то, с какой едва сдерживаемой яростью она это произнесла, Гурьев понял: да, дралась бы. И неизвестно ещё, кому бы больше досталось.

Девушка резко выпрямилась, вздохнула, отстранилась и бесстрашно заглянула ему в глаза. И Гурьев – «сделал стойку».

Нет, дело было совершенно не в том, что полотенце ничего не скрывало, а вовсе даже подчёркивало. И не в том, что девушка оказалась безоговорочно, несанкционированно и абсолютно бессовестно хороша, – безупречна. Не в этом было дело, не в этом. Во всей её фигуре, позе, выражении и чертах лица сквозило нечто, не имеющее ни характеристики, ни названия, нечто неуловимое – и при этом безошибочно угадываемое. Это же надо, подумал Гурьев. И как при такой говённой жизни, на таких говённых продуктах выросло такое чудо?! В сильном расцвете шестнадцати лет. Красивая. Ах ты, Господи, – да это же всё равно, что назвать чайный клипер просто «парусником»! И тем не менее – не в этом было дело. В другом.

Девушка, опустив руки, серьёзно смотрела на Гурьева. Не только глазами. И глазами, разумеется, тоже – чёрно-синими, как штормовое море. Но – не только.

Гурьев всегда уделял пристальное внимание форме. И это действовало, – ещё как действовало, – и на мужчин, и на женщин. При росте в метр девяносто два сантиметра он весил чуть-чуть меньше пяти пудов. Пять пудов мышц и сухожилий, каждая клеточка которых была протренирована насквозь, так, что могла явить, по желанию своего владельца, полный диапазон состояний – от свободной текучести воды до гибкости и твёрдости дамасской стали. Не объём, – рельеф. За какое-то мгновение весь спектр эмоций – от испуга к восторгу и снова к благоговейному ужасу – промелькнул в глазах у девушки.

Для вящего контраста с демократической модой текущего момента Гурьев предпочитал не сатиновые трусы семейного фасона, а был упакован в плавки из безусловно неизвестного девушке синтетического материала, чья эластичная и плотно-поддерживающая фактура подчёркивала отнюдь не одни лишь прелести мускулатуры. Учтя это, Гурьев счёл анатомическое любопытство, промелькнувшее во взгляде спасённой наяды, извинительным. Впрочем, вполне академический характер любопытства не вызывал у Гурьева сомнений. И это следовало, безусловно, записать девушке в актив, – становиться объектом, равно как и субъектом свойственных юности страстей в планы Гурьева никак не входило: