Дочка родилась в девяносто первом, и к приезду Нисиро была уже человечком. Болела, правда, частенько. Климат петербургский никак не способствовал крепости здоровья. Дрянцо погодка, одно слово. Но дела шли хорошо – так хорошо, что и не собирался Илья Абрамович менять петербургскую промозглость на солнечное Черноморское побережье. И в мыслях такого не держал, хоть и видел, что и жене, и дочери тут невесело. Ему и самому не слишком тут нравилось, однако он не на гулянки сюда приехал. А бросать дела посередине дороги он не привык. А тут ещё принесла нелёгкая этого басурманского мальчишку, и Эцуко так вспомнилась.
– Здравствуйте, Илья Абрамович, – улыбаясь, тщательно выговорил Нисиро и поклонился.
– Ну, здоров, коли не шутишь, – проворчал Уткин, оглядывая гостя. – Экий же ты стал. И не узнать! Дела у тебя какие? Рассказывай, помогу, если смогу.
– У меня только одно дело, Илья Абрамович, – снова поклонился Нисиро. – Быть рядом с Вами и исполнять вашу волю. Таков мой долг.
– Ну, хорош поклоны-то отвешивать, – поморщился Уткин. – Чего это ты выдумал-то опять, какой долг ещё?! И как ты меня нашёл вообще?
– Вы известный человек в Петербурге, Илья Абрамович, – отвесил Нисиро очередной поклон. – Сестрица моя Эцуко велела вам кланяться и благодарить вас за ваши доброту, великодушие и щедрость.
– Эко ж ты болтать-то по-русски выучился, – усмехнулся Уткин. – Говоришь, как пишешь.
– Я много учился эти шестнадцать лет, Илья Абрамович, – продолжая сиять, склонил Нисиро голову, продемонстрировав безукоризненный пробор.
– Что Эцуко, как поживает она?
– Эцуко умерла три года тому назад, Илья Абрамович, извините, пожалуйста, – аккуратно вздохнул Мишима. – Она прожила интересную жизнь, всегда вспоминала о вас с безмерным уважением и ни о чём не жалела. Простите, пожалуйста, если я вас огорчил этим известием.
– Борух даян а-эмес, – проворчал Уткин и отвернулся. На мгновение, не больше, – но отвернулся-таки. – И что ты теперь делать собираешься?
– Служить вам и вашей семье в меру моих скромных способностей. Оплата мне не нужна, вы знаете. Я ваш должник.
– Ты это брось, самурайские свои штучки, – нахмурился Уткин. – Работы у меня для тебя немало найдётся, это верно. А платить я буду по совести, людей своих я не обижаю, и тебя не обижу, никто на Уткина не жаловался ещё. Грамоту русскую знаешь, конечно?
– Не только русскую, Илья Абрамович. Английскую и французскую, а также китайскую и корейскую, ежели нужда в таковой возникнет. Про японскую и речи нет. Приказывайте, я буду с радостью исполнять вашу волю.
Не дал Бог Уткину сына, зато послал ему самурая Нисиро Мишиму. Чего не видел Илья Абрамович, то видел Мишима своим басурманским глазом. И дело у него в руках спорилось так, что всерьёз задумал Уткин его своим душеприказчиком объявить. Вот уж не думал, не гадал! Не то что бы Илья Абрамович какое недомогание ощущал, – вовсе нет. Но все, как известно, под Богом ходим, думал он, и седьмой десяток вот-вот разменяю. Чего ж, Нисиро – парень расторопный, и за дочкой присмотрит, и за Эстеркой, случись что.
Умница был Нисиро и молодец, хотя и не без странностей, однако же. Одно слово – самурай. Своим домом жить отказался. Так и состоял при Илье Абрамовиче. Прислугу вымуштровал – что твой капрал. Боялись они его страшно. Как посмотрит, как зашипит – еле слышно, но так, что сердце в пятки обрывается. И воровать престали совсем. Уткин никогда не ловил их за руку, хотя обижался – разве не платит он щедро за работу?! Такие люди уж, прости, Господи. А Мишиму боялись пуще, чем самого хозяина, потому что хозяин, хоть и жид, а все ж таки свой, родной, рассейский. А этот… И знали, что пальцем может человека убить. Без всякого револьвера. И Уткин знал. Чему там Мишима за эти годы такому выучился, было Илье Абрамовичу неведомо. Но то, что наука эта была в известной степени смертельно опасной, имел он возможность удостовериться лично. Имел, имел, – потому как не перевелись на Руси лихие людишки, охочие до чужого достатка. И должок свой Мишима сполна отработал. И не раз. Вот только на разговоры на этот предмет самурай Мишима из клана Сацумото не поддавался. Улыбался и кланялся, рожа басурманская, и гнул своё, как ни в чём не бывало. Долг, мол, платежом красен. Порядки завёл во всём доме японские – это, значит, чистоту, порядок и ничего лишнего. Где ж это видано, ворчала прислуга, чтобы живой человек каждый день в лохани плескался, – нет, чтобы в баню по субботам, как все приличные люди! Так и чахотку подхватишь за милую душу, прости, Господи, не про нас будь сказано! Мишима только улыбался и от своего ни на дюйм не отступал. И чему-то такому потихоньку Голду, золотко ненаглядное, подучивал. Вроде не открыто, но и не таясь особенно. Плохому же не научит, думал Уткин, пускай возится, маленькой нравится, да и Нисиро приятно. Вот только жениться не желал никак, голова – два уха. Нет, монахом-то не ходил, конечно. Но про то, чтобы остепениться, и слышать ничего не желал.
А в девятьсот первом Эстерка заболела. И снова – чахотка, что же это за наказание такое, Готэню! Нисиро – тот как с ума спятил. Что только не вытворял! Травы какие-то, отвары, иголки свои чёртовы втыкал, мял и вертел бедную Эстерку, что твою куклу. Не помогло. Поздно спохватились, видать. За год спалила проклятая болезнь жену. Э-эх!
Опять зажил Илья Абрамович бобылём. Только и радости, что Голда, золотко ненаглядное, да Нисиро, надёжа купеческая. Стал Уткин даже в синагогу захаживать. Потянуло на старости лет. От дел Илья Абрамович не то чтобы отошёл, но как-то интерес к ним проявлял всё меньше и меньше. У Мишимы и без его интереса шло, как по маслу. Голде исполнилось двенадцать, отдали её в частную гимназию Зайончковского, одну из лучших в столице.