Киммерийская крепость - Страница 47

Многие могли бы счесть Мишиму безнравственным. Но у него была ясная задача, подчинившая себе всё остальное, и Мишима следовал этой задаче, даже отклоняясь от Пути, если это представлялось необходимым. Так, буквально на следующий день после убийства Распутина он велел Ольге, Орико-чан, матери Гура, уйти из личного госпиталя Её Величества Государыни Императрицы. Вокруг Семьи давно поднималось нечто, ощущаемое Мишимой как чёрный вихрь, и это могло задеть ученика. Кроме всего, Орико-чан тоже была его ученицей.

– Нисиро-сан, я не могу их оставить. Неужели ты не видишь?! Именно сейчас! Это невозможно. Это… предательство.

– Мы не раз говорили с тобой о морали, – глаза Мишимы оставались спокойными. – Я объяснял тебе: мораль – это выдумка сильных для слабых. Нет морали вообще. Морально убить ребёнка? А тысячу детей? А сто тысяч? Морально разрешить уйти в Пустоту лучшим воинам страны не потому, что такова их карма, а потому, что кому-то на другом краю земли пришло в голову попросить об этом? Я понимаю, что значит для тебя эта женщина и эти девочки. Но ты бессильна спасти их. Оставшись, ты не спасёшь их, даже не поможешь ничем. Они умрут, потому что такова их карма. А ты умрёшь, потому что просто хочешь умереть. Тебе кажется, будто твоя жизнь кончилась вместе со смертью Киро-сама. Это неправильно. У тебя есть Гур, и ты ему нужна. Выбрось из головы всю чушь, вычитанную тобой в глупых европейских книжках. Ты видишь лишь одну сторону этих людей. Но есть и другая. Христиане – все ненормальные. Ты слишком долго жила среди них. Пора отойти. Я отвечаю перед ками твоего мужа за тебя и за вашего сына. И я оттащу тебя силой, если ты не послушаешь моих слов.

– Нисиро-сэнсэй. Я послушаюсь тебя, как всегда слушалась, – Ольга опустила плечи. – Я чувствую твою правоту, хотя всё внутри меня кричит о страшной беде, о том, что так – несправедливо… Мы должны хотя бы предупредить их. Пожалуйста.

– Этого я тоже не хочу. Но разрешаю. Попробуй. Будь готова к тому, что у тебя ничего не выйдет. Эта женщина устала от жизни и желает уйти в Пустоту, не понимая этого. Твои слова растают, не дойдя ни до её разума, ни до её сердца. Человек, которому она могла бы поверить, мёртв. Самое смешное, что он тоже не сумел бы пробиться сквозь тьму, которая поглотит её саму и её детей. Он сам был частью этой тьмы, осознанно или нет. Я знаю, как тяжело тебе на это смотреть. Но ты и Гур – для меня нет ничего важнее.

– Я никогда не понимала, в чём власть этого страшного человека над нею. Он всегда казался мне отталкивающим.

– Власть была не в нём, а в ней. Она попустила ему пользоваться собой, веря, будто тем самым спасает своего сына. И ками этого человека не отпустит её. Ни её, ни детей. Пустота ждёт их всех.

– Он умел останавливать кровь.

– Тьме многое подвластно.

– Ты… Нет, прости, Нисиро-сан, конечно, это не ты. Просто это жестоко. Так жестоко.

– Это карма. Мы уезжаем в Москву, как только я закончу дела. Где-то в начале января, я надеюсь.

– Зачем?!

– В Петрограде опасно.

– А папенька?

– Илья Абрамович не станет возражать.

– Он теперь никогда не возражает, – Ольга вздохнула. – Его нельзя трогать, он уже в таком возрасте, когда плохо переносят любые перемены в жизни.

– У нас нет другого выхода. Вы все слишком много думаете о том, как сделать жизнь длинной, вместо того, чтобы думать, как сделать её правильной. Отдохни, Орико-чан. У тебя впереди трудное время.

И они уехали. Ольге даже удалось попрощаться.

– Возьми это на память обо Мне, дитя, – ласково сказала Александра Феодоровна, протягивая Ольге раскрытый футляр со звездой ордена Святой Екатерины. Лицо Государыни было бледным, осунувшимся, красные пятна на лбу и щеках свидетельствовали о напряжённых внутренних переживаниях. – Нам будет тебя не хватать. Нам всем будет тебя не хватать, но… Я понимаю.

– Ваше Императорское Величество, – Ольга с ужасом смотрела на бархатный футляр. – Вы… Вы так добры, Боже мой.

– Сотни людей будут вспоминать о тебе с признательностью, – кивнула Александра Феодоровна. – И Я, и Их Высочества, конечно же. Мы все станем за тебя молиться. Я знаю, ты не стеснена в средствах, благодарение Господу. Я настаиваю, чтобы ты приняла этот знак, как Мой личный подарок. Я не стану ожидать официального решения о награде. Не знаю, возможно, сейчас не время. Неважно. Я знаю, ты во Христа не веруешь, но ведь и Григорий Ефимович говорил, – всякая вера от Господа, критиковать никакую веру нельзя. Я желала бы, дитя, чтобы ты встретила ещё свою судьбу и любовь. Пусть Господь будет с тобою вечно – и в жизни, и после жизни. Обещай Мне.

– Обещаю, Ваше Императорское Величество, – Ольга еле удерживала себя от рыданий. – Обещаю. Даст Бог, всё закончится – совсем скоро.

– Всё в руце Божией, дитя, – Александра Фёдоровна вложила футляр в ладонь Ольге, сжала её пальцы и вымученно улыбнулась. – Храни тебя Господь, Оленька.

– Храни Господь всех нас, – вместе со вздохом вырвалось у Ольги.

Нисиро успел научить её многое видеть, и она поняла: то, что она готовилась сказать, говорить нельзя. Напрасно. Для каждого человека существует своя правда. Именно та, которая ему приятна, которую человек в состоянии понять и которая ему близка. Говорить человеку другую правду – преступление против него, преступление против правды, которую говоришь, и против людей, являющихся носителями другой правды. Воин Пути никогда ни с кем не спорит. Он либо учит тех, кто достоин, либо соглашается с теми, кто стоит на своём. Спорить с убеждённым бессмысленно – так же, как наливать в чашку новый чай, не вылив старый.