Киммерийская крепость - Страница 80

Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить ещё меня станешь. Он заложил руки за голову и закрыл глаза.

Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ничего не чувствую. Вообще ничего. Ни с кем, никогда и нигде. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, – медленно-медленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Отпусти меня, Рэйчел. Я не могу больше.

Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.

Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:

– Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?

– Яша… Как же это?

– Как – что?!

– Ну… быстро…

– У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно – то медленно, – Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: – Медленно и печально. Поняла, лошадка?

– Поняла, – закивала в ответ Татьяна. – Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?

– Ничего.

– Как?!

– Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, – он заговорщически подмигнул. – Врать-то не нужно тебя учить, а?

– А на работе? Я же должна…

– Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.

– Отдай, пожалуйста, – спохватилась Татьяна. – Я его прямо сейчас разорву!

Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.

– Иди чай поставь, мадам Бовари, – он усмехнулся.

Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он поднялся, оделся и направился следом.

Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:

– Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!

Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.

– Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.

– Ой… А…

– Всё.

– Яша…

– Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь – или кем-нибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?

– Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!

– Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, – Гурьев покровительственно улыбнулся. – Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?

– Ты злющий, – вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. – Ты ревнуешь?

– Ага, – кивнул Гурьев, отхлебнув чай. – А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.

Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа – так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:

– Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.

– Я…

– Нравится?!

– Да…

– Скажи – я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.

– Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, – прошептала Татьяна. – Отдери меня, Яшенька…

Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.

На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, – как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего.

– Яшенька, – тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. – А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.

– Опять?! – удивился Гурьев. – Я тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?

– Мне так с тобой сладко, Яшенька…

– Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, – он усмехнулся. – Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.