Киммерийская крепость - Страница 107

107

– Какое ещё колечко?!

– Потом, Михаил Аверьяныч, потом. Не всё сразу. Я дочку твою увидел и стал сразу вспоминать, на кого она так похожа. Всё думал, думал, – на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.

– Ты… Ты что?! Ты… Ты её – видел?!

– Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Это в шестнадцатом. Ей – пятнадцать. Колобок со смехом, – Гурьев вдруг улыбнулся. – Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.

– Не может быть, – Чердынцев обхватил голову руками. – Не может же этого быть! Что же это такое?!

– Это? Судьба, каплей.

– А ты ничего… Не перепутал?

– Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.

– То есть… Всё-таки правда?!

– Правда.

– И как мне теперь с этим жить прикажешь?!

– Ничего, – усмехнулся Гурьев. – Как до этого жил, так и дальше станешь.

– Выходит, что я… А Дарья?!

– Именно так и выходит.

– Тебе Дарья снимок показывала?

– Да. Другие, кроме этих двух, есть?

– Нет. Нет фотографий, – сердито мотнул головой Чердынцев. – Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, – он махнул рукой обречённо. – Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!

– Это не ерунда, каплей, – задумчиво проговорил Гурьев. – Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.

– Да что ж я, не дурак, догадался, – Чердынцев сжал кулаки. – Она боялась чего-то. Чего?

– Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе – семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.

– Ах ты, Господи.

– Скажи-ка мне вот что. Английский ты откуда знаешь?

– Выучил, – Чердынцев улыбнулся. – Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то – то по-французски, то по-английски. Больше по-английски почему-то.

– И что? Научился?

– А как же, – Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.

– Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.

– А он… Он где?

– Кто?

– Этот.

– Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка. Но ты не переживай, – верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась. – Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.

– И у тебя на них реестрик имеется, – хмыкнул моряк.

– Не без этого, – легко согласился Гурьев. – Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?

– Любил? – Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти. – Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.

– Ты это брось, каплей, – сердито сказал Гурьев. – Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.

– Да?!?

– Да, – ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил – нормальным: – И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно – наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?

Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:

– А у тебя… с Дарьей… что?

– С Дарьей у меня дружба, – улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло. – Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, – он махнул рукой и снова улыбнулся.

– Как же это?!

– Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей – нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом – ничего б у тебя не сложилось.

– Ну, спасибо, – скривился Чердынцев. – Приласкал.

– Не стоит благодарности, каплей. Не стоит. А вот что с принцем делать – тут у меня просто голова раскалывается. Потому что нужен непременно принц и непременно на крылатом коне. Это вот – точно.

Сказав это, Гурьев нахмурился. Потому что мысль, не дававшая ему покоя с той самой секунды, как он впервые увидел девушку, напугала его – едва ли не до холодного пота.

– Может, сам отыщется? – несмело предположил Чердынцев.

– Дурак ты, моряк, – грустно вздохнул Гурьев. – Здесь? Сейчас?

– А ты не сойдёшь? За принца, – пробормотал Чердынцев.

– Меня уже один раз произвели в цесаревичи, капитан, – оскалился Гурьев. – Нет. С меня хватит. Я по другому профилю.

107