Киммерийская крепость - Страница 135

135

– Да, да… Просто… Ты уходишь?

– Нет. Сейчас мне нужно побыть с Нисиро-о-сэнсэем, ладно? И я возьму оружие с собой.

– Ладно, ладно. Только будь осторожен. Пожалуйста.

Мама Ока – так он называл её, когда был совсем маленьким.

Когда Кир был жив.

Гурьев пробыл в комнате учителя едва не до полуночи. Мишима молча выслушал его рассказ, катая в кулаке два тяжёлых бронзовых шара размером чуть поменьше, чем шары для малого бильярда. Потом попросил:

– Ты принес его сюда? Дай мне посмотреть на него.

Гурьев протянул ему «наган»:

– Почему ты никогда не учил меня стрелять?

– Стрелять из лука гораздо сложнее. Совместить это и это, – Мишима дотронулся до целика и мушки, – и выбрать то, во что ты хочешь попасть. Это не искусство. Искусство – попасть стрелой. Пуля не боится дождя и ветра, и всё делает сама. Другое дело – стрела. Лук – искусство. А это? Нет, это не оружие. Этим можно научить управлять даже обезьяну. Это просто такая штука, чтобы убивать. Оружие не должно быть таким. Ты не согласен?

– Возможно, ты прав, сэнсэй. Но – как, по-твоему, выглядит сегодня воин с луком и дайшо среди такси и трамваев?

– Ты знаешь – я не люблю города. Особенно этот. Здесь очень трудно воспитать настоящего воина.

– Не ты ли учил меня, что воин должен быть воином в любом месте? Абсолютно в любом?

– Я не сказал – нельзя. Я сказал «не люблю» и «трудно».

– Да, – Гурьев снова взял в руки «наган». – Лук – это, безусловно, неуместная в современных условиях вещь. Как реальное, носимое постоянно боевое оружие, я имею ввиду. Слишком громоздко. Меч – да, тут возражений нет. Нужно только хорошенько продумать форму – и клинка, и ножен. Как трость? Ширасайя? А вместо лука – ствол. Вполне подойдёт.

– Вот почему мне так нравится с тобой возиться, – Мишима потрепал его по щеке, и Гурьев немного даже покраснел от похвалы. – Ты думаешь по-европейски – и при этом, как настоящий самурай.

– Ты не ответил на мой вопрос, Нисиро-о-сэнсэй. Позволено ли будет мне повторить его?

– Какой вопрос? – прикинулся наивным Мишима.

– Почему ты никогда не учил меня стрелять?

– Я уже ответил. Или тебе этого мало?

– Мало, сэнсэй.

– Ну, хорошо. Может быть, я просто стал старый и мне стыдно признаться тебе, моему ученику, что я не умею обращаться с этой железной убивалкой? – Мишима прищурился и стал похож на Братца Лиса. – Если хочешь, можем поучиться вместе.

Гурьев опять покраснел – так сдерживался, чтобы не расхохотаться:

– Прости, сэнсэй, – он поклонился. – Орико-чан надеялась, что ты сможешь привить мне неромантическое отношение к жизни.

– Какое?

– Сэнсэй? – удивился Гурьев. – Романтика. Я имею ввиду романтику. Это… Костер, песня, долгий поход к последнему морю, приключения, схватки, сокровища Великих Моголов. Это романтика.

– Орико-чан – очень, очень хорошая мать, – Мишима опустил веки, соглашаясь с собой. – Только совсем не понимает, что значит – вырастить настоящего воина. Твой отец, Киро-сама – он бы никогда так не сказал.

Его удивление, несмотря на внешнее спокойствие, было таким сильным и неподдельным, что Гурьев понял – если он ещё хотя бы секунду попробует удержаться от того, чтобы не расхохотаться в голос, он рискует лопнуть от смеха.

Москва. Май 1928

Мама так и не успела ни о чем расспросить Полозова. Она погибла за пять дней до его приезда, оговоренного заранее и ожидаемого с таким нетерпением.

Это случилось у самого подъезда. Она возвращалась домой с торжественного собрания в издательстве, было уже темно. Её ждали. Их было несколько. Победа далась им нелегко – один из них остался лежать рядом с маминым телом на недавно выстеленном асфальте. Длинная шпилька-стилет из твёрдого, как железо, дерева – подарок Мишимы – вошла бандиту снизу в подчелюстную область, пронзила мозг и остановилась, уткнувшись в основание черепа. Вероятно, она увидела их – и, повинуясь своей интуиции, успела достать шпильку из причёски. Давным-давно, – ей тогда ещё не исполнилось и четырнадцати, – Мишима научил её закалывать волосы одной шпилькой так, чтобы они держались, не рассыпаясь. У неё были такие волосы! Судя по количеству крови, перепало прилично и кое-кому ещё. На маме не нашли ни царапины, – удар чем-то тяжёлым, дубинкой или коротким ломиком, переломил ей шейные позвонки. Слишком тонкая кость. Для мужчины такой удар мог и не оказаться смертельным. Счастье, что она умерла мгновенно.

Иван Григорьевич Буров, врач, сосед из квартиры на втором этаже, наткнулся на тела случайно – он направлялся на срочный вызов. Буров даже не понял, что произошло, и когда до него дошёл, наконец, тот факт, что Ольга Ильинична мертва, появились Мишима и Гурьев.

Много лет – потом, позже, – Гурьев не мог простить себе, что ничего не почувствовал. Его сердце и разум были слишком заняты Ириной. Именно к ней он торопился после занятий с учителем. К Ирине – не к маме, хотя и знал, что маме сегодня предстоит поздно возвращаться домой. Он не мог даже представить себе, что с мамой что-то может произойти. Ведь это мама. Мама Ока. Орико-чан. Ведь она всегда умела за себя постоять.

Мишима опустился на колени перед маминым телом, поклонился и закрыл ей глаза ладонью, тихо проговорив по-японски:

– Прекрасная смерть. Смерть самурая. И твой дед, и отец, и ты, и я, – мы все можем ею гордиться.

Гурьев склонился над телом и взял уже начинающую остывать руку мамы в свои ладони. Потом, отпустив, выпрямился и властно бросил Бурову:

– Перестаньте суетиться, Иван Григорьевич. Поздно.

135